«Сядь...» —
позвала меня лавка пред отчим домом,
и облизала, как старый недремлющий пёс.
Мокрая плесень, царапины... всё так знакомо...
или засохнувшей крови ржавый засос...
«Здравствуй!» — вздохнуло сердечко — ножика шалость.
Ветка в окошко: «Встаньте, вы!.. Прочь одеяло!..
Гостя сегодня к нам случай занёс..».
«Сын мой!» —
две тени явились и к третьей подсели.
Стыну! Четвёртая вышла и села к троим.
Пятая так, словно мёртвые в мир наш посмели
из усыпальниц своих — тоже приблизилась к ним.
Шестая, с улыбкой: «Мне кажется, я и не мёртвый...»
Седьмая садится молча и смотрит, смотрит...
Взглядом собачьим своим.
«Все здесь.» —
стоя у дома, промолвили тени.
Кто-то с дороги: « И я здесь!.. Бледен и гол...»
«Сын наш, тебя ли мы видим?!.» — две первые в недоуменьи...
А третий вздохнул тяжело и спросил: « Зачем ты пришёл?»
«Уйди! Мне пора бы уснуть...» — шептал тихо пятый.
Шестой: «Я, скорее, сестра...» А седьмой — без дебатов
просто сидел и слушал гул ближних сёл...
«Ладно,
пойду.» — я сказал в темноту и встал —
из семи говорящих — тот, кто ещё в пути...
Вздрогнул вдруг первый: «О, Сын!..» Второй , бледнея, страдал...
Третий тряхнул головой: «Ну, что же, брат мой... Иди...»
Четвёртая: «Сплю я. Мертва! Что ж ты раньше не шёл к нам, служивый?..»
А пятый с улыбкою злой: «Потому, что ещё были живы?..»
А седьмой только смотрит и смотрит — восток розовеет всерьёз —
и ни слов у него, ни слёз.
Прощайте,
хранители, вы мне уже не нужны.
И верная лавка, прощай, в тени ненадёжной стены.
И ты, не умевшая вымолвить «я не права»,
прощай, я забуду тебя и обиды слова.
Забуду всех вас, остающихся там поутру,
как будто в окне, на перроне вокзала, в пару...
Но нет, никогда не забуду тебя, мой тихий седьмой...
Мне в сердце молчанье твоё дохнуло зимой.
1937
позвала меня лавка пред отчим домом,
и облизала, как старый недремлющий пёс.
Мокрая плесень, царапины... всё так знакомо...
или засохнувшей крови ржавый засос...
«Здравствуй!» — вздохнуло сердечко — ножика шалость.
Ветка в окошко: «Встаньте, вы!.. Прочь одеяло!..
Гостя сегодня к нам случай занёс..».
«Сын мой!» —
две тени явились и к третьей подсели.
Стыну! Четвёртая вышла и села к троим.
Пятая так, словно мёртвые в мир наш посмели
из усыпальниц своих — тоже приблизилась к ним.
Шестая, с улыбкой: «Мне кажется, я и не мёртвый...»
Седьмая садится молча и смотрит, смотрит...
Взглядом собачьим своим.
«Все здесь.» —
стоя у дома, промолвили тени.
Кто-то с дороги: « И я здесь!.. Бледен и гол...»
«Сын наш, тебя ли мы видим?!.» — две первые в недоуменьи...
А третий вздохнул тяжело и спросил: « Зачем ты пришёл?»
«Уйди! Мне пора бы уснуть...» — шептал тихо пятый.
Шестой: «Я, скорее, сестра...» А седьмой — без дебатов
просто сидел и слушал гул ближних сёл...
«Ладно,
пойду.» — я сказал в темноту и встал —
из семи говорящих — тот, кто ещё в пути...
Вздрогнул вдруг первый: «О, Сын!..» Второй , бледнея, страдал...
Третий тряхнул головой: «Ну, что же, брат мой... Иди...»
Четвёртая: «Сплю я. Мертва! Что ж ты раньше не шёл к нам, служивый?..»
А пятый с улыбкою злой: «Потому, что ещё были живы?..»
А седьмой только смотрит и смотрит — восток розовеет всерьёз —
и ни слов у него, ни слёз.
Прощайте,
хранители, вы мне уже не нужны.
И верная лавка, прощай, в тени ненадёжной стены.
И ты, не умевшая вымолвить «я не права»,
прощай, я забуду тебя и обиды слова.
Забуду всех вас, остающихся там поутру,
как будто в окне, на перроне вокзала, в пару...
Но нет, никогда не забуду тебя, мой тихий седьмой...
Мне в сердце молчанье твоё дохнуло зимой.
1937
