Я досыта ел и допьяну пил
вечером в том Пшорброе,
а ночью я голод иной утолил
чудом любви с тобою.
Я хрупкие плечи твои целовал
нежно, снова и снова.
И был благодарен, и жарко шептал
сладкое, детское слово.
Не знаю, какой в тебе, женщина, бес,
вдруг начал показывать рожки,
гордыня безмерно росла до небес,
ирония шла по дорожке.
Я дескать и это, и то обещал,
и так почему-то не сделал,
и страсти, конечно, остынет накал,
и брошу к утру это тело.
И зябко мне стало. Я разуму внял,
права ты, что так вот негоже...
Пристыженный, руки свои я убрал
с твоей изумительной кожи.
1901
вечером в том Пшорброе,
а ночью я голод иной утолил
чудом любви с тобою.
Я хрупкие плечи твои целовал
нежно, снова и снова.
И был благодарен, и жарко шептал
сладкое, детское слово.
Не знаю, какой в тебе, женщина, бес,
вдруг начал показывать рожки,
гордыня безмерно росла до небес,
ирония шла по дорожке.
Я дескать и это, и то обещал,
и так почему-то не сделал,
и страсти, конечно, остынет накал,
и брошу к утру это тело.
И зябко мне стало. Я разуму внял,
права ты, что так вот негоже...
Пристыженный, руки свои я убрал
с твоей изумительной кожи.
1901
