I
Был поздний вечер — месяц май —
вечерний май — был час любви,
голубки голос звал — живи! —
познай любовь, себя познай...
Шептал об этом тихий мох,
цвели деревья — мир был бел,
и соловей — он розе пел,
и та внимала — запах — вздох.
Гладь озера темнела тайной
в объятьях берега, кустов;
по перепонкам мотыльков
от синевы своей бескрайной
Мирами слёзы те мерцали,
летя обратно, к облакам,
в высокий дом, в небесный храм,
какой-то высшей благодатью
они наполнили объятья,
в любви подобные богам.
О, полнолунья лик, глазище,
лик бледно-ясный, ясно-бледный,
как у любовницы, что ищет
любовника, и безответно...
Но видя в водах совершенство,
своё, купается в блаженстве.
Даёт светило тень дворам,
к себе они всё ближе, ближе,
в обнимку будто, ниже, ниже
перемещаются, где срам,
и вдруг сливаются бесстыже.
Деревья тоже всею кожей...
И будущность пьёт сумрак гор,
берёза к бору, к ней и бор
склоняются. Волна с волной
играются в ручье весной —
у всех и вся один задор.
Как вечером да розовым
под дубом девица-дева сидит,
со скалы через озеро
далеко-далеко глядит.
И голубое к ногам её тянется,
там и зелёное расцветает,
зелёное всегда, наконец, растает,
только память о нём и останется.
Тьму этой водной глади
девушка вглядом гладит,
кроме неё в водицу
только звезда глядится
Дева красивая, ангел падший,
как амарант, весною увядший,
бледная, грустная смотришь ты в даль …
Час тот, который здесь провела ты,
взял с твоих черт непомерную плату
радостью, счастьем, оставил — печаль.
Так кончается день двадцатый,
сон приходит в пейзаж объятый
тишиной, где пожар заката
догорает по горным скатам,
ночь наступит и всё остудит...
«Не идёт он! — не возвратится —
к соблазнённой, жалкой девице!»
Вздох глубокий вздымает ей груди,
чувство боли в сердце стучится,
у воды таинственной стоны
превращаются в плач влюблённой,
и слеза за слезой струится,
искажается мир, искрится —
так звезда за звездой слетала —
где упала, там всё увяло.
Видишь, сверкнула она у края
скалы, где сидит бедняжка
белым платочком ветер играет,
даль недоступна, на сердце тяжко.
Слёзы рукой стереть,
быстро, как умереть.
Что там в дали неясно,
может быть, всё в порядке.
Озеро жмётся к горной стене,
искра за искрой бежит по волне,
звёзды играют в прятки...
Как голубёнок белоснежный
под чёрной тучею парит,
как водной лилии горит
на тёмно-синем безмятежный
цветок, по озеру, от гор,
волненью вод наперекор
всё ближе, махом журавля,
уже не голубем, не цветом,
то парус белый, вздутый ветром -
несётся берега земля.
Весло рисует завитушки,
и кольца множит на воде.
Сиянье золота везде.
Рождаясь в синем небе где-то,
всё красит, тучи, гор макушки,
лицо заждавшейся подружки...
«Его челнок! Всё ближе, ближе!
Плывёт, спешит, уже я вижу
и плащ, и шляпу, взгляд под ней,
причалил — есть — идёт ко мне...»
Вверх по скале, направил шаг
пловец тропинкой узкой, горной.
Она смущается, бесспорно,
сначала прячется, но вот
смеясь бросается навстречу,
бежит — прыжок — к нему на грудь,
луной знакомый лик отсвечен...
«О, горе мне!» - холодный пот,
Не он... Ей муторно и страшно...
«Где Вилем мой?»
А ей пловец,
подвинув шляпу набекрень,
что там, за озером есть башня,
она отбрасывает тень
входящую в озёрный пах,
который влагою пропах,
прямою, твёрдой, белой тенью,
а из окна, сквозь вязь растений,
горящей лампы льётся свет,
там Вилему покоя нет,
решился он тебя убить,
вину твою, позор свой смыть.
Не вынес, что его отец
твой соблазнитель и подлец.
Так месть крадётся по пятам -
«С позором смерть!» — мир будь ему —
«Когда цветущие, как розы,
бледнее станут, чем утёсы,
тогда и я своё возьму —
умрём лесной хозяин Пан!
За мой позор, за всё, что знаю,
тебя навеки проклинаю!»
И отвернулся, голос стих,
слез по скале в короткий миг,
толкнул челнок, отчалил...
Летит, а парус челнока
всё меньше, меньше - до цветка,
на фоне горной дали.
Тихие волны, кончается день,
лазурным плащём укрыло
озеро, белого платья тень,
шепчет окольный пейзаж: «Ярмила!»
И глубина: «Ярмила! Ярмила!»
Вот вечер поздний— первомай —
вечерний май — любви пора.
Зовёт любовная игра:
«Ярмила! Ярмила! Ярмила!»
2
И звезда с небес упала,
час кончины не тая,
из бескрайности астрала
в бесконечность бытия.
Слышен плач её паденья,
вопль жуткий, дикий бред...
«Будет мне успокоенье?!»
Никогда не будет, нет...
Ветер носится у башни,
волны с ней играют в шашни.
Лунный свет на белых стенах
остывает постепенно.
В башне тьма, поскольку где-то
противоположность света.
А в подвальное окошко
ночь протиснулась, как кошка.
От колонны до колонны
то ли тени, то ли стоны
убиенных заключённых,
этот жив ещё пока.
Он за каменным столом
вспоминает о былом,
подпирает лоб рука,
на лице его тоска.
И всё тот же свет луны
чертит линию спины,
бродит дух его у края...
Мысль за мыслью умирает...
«О, полночь, ты своим крылом
мою деревню, милый дом
заботливо укрыла.
Ей без меня не жизнь, печаль...
Да полно!.. Верится едва ль...
Уже давно забыла.
Как только завтра ясный день
зарёй проникнет в келью,
я буду грызть кайлом кремень,
она - блистать весельем.»
Умолк. А голос полетел
по тёмным коридорам,
всё дальше, долгим хором,
и натолкнулся на предел,
застыл, от страха поседел,
и умер от позора.
Ночная, тёмная пора
картины памяти волнует,
и узник молодость шальную
вновь проживает, как вчера.
Воспоминанья юных лет
влекут к тому, чего уж нет,
текут по лику слёзы,
и чует сердце — поздно —
искать туда пропавший след.
Где за озером только горы,
в западном мрачном крае,
там — ему кажется — в глуби бора,
сейчас, как и раньше, дитя играет.
Родителем лютым изгнан,
живёт с бандитскою сворой.
Позже он сам атаманом станет,
прославится, страшный тать,
все его будут знать,
лбы осеняя перстами.
Когда же к увядшей розе
достигнет любовь предела,
будет он в мести грозен,
найдут обидчика тело.
Жаль, не узнал он отца,
теперь и сидит в остроге,
и ждёт руки палача.
С рассветом погаснет свеча
и встанет смерть на пороге.
А сейчас он один за столом
и в какой-то неведомой выси
бродят мысли его о былом,
воспаряют печальные мысли.
На лице безнадёга и мрак,
Всё не то получилось, не так...
И последние радости скисли.
«Я — сын, карающий отца
за грех соблазна милой,
моей, в объятьях подлеца,
двойная месть — могила.
Не знал, что ты отец и что ж?
Ты сам меня и создал,
вложил изгнаньем в руку нож,
терзаться, впрочем, поздно.
Моя вина? Я только меч,
который явлен, чтоб отсечь
порочное начало.
А если это всё не так,
за что страдаю я, чудак?
Иных забот мне мало?
Я гибну по твоей вине,
сейчас, потом — мученья мне!..»
От ужаса сорвался в крик,
дрожащий голос в тишине.
Глубокой ночи всюду тьма.
Молчит холодная тюрьма.
Свобода — лишь во сне.
«Она! Мой ангел! Свет очей!
Зачем грешила не со мной?
Зачем отец мой? Ты — зачем?!
Моё проклятье, рок земной.»
Он бродит в камере, как зверь,
гремит цепями, дышит зло,
а из окошка свет на дверь
и на глаза его, чело...
Луны огромной белый круг
накрыло чёрной тучей вдруг,
чернее неба. Свет звезды
поплыл по зеркалу воды.
Его мерцанье ловит зренье,
и в сердце горечь и сомненья.
«Какая ночь! Какой наряд!..
И свет, и тень острее...
Ах, завтра мой застывший взгляд
их больше не узреет.
Как облаком сереет даль
без времени и края,
так узник сник, а с ним печаль,
речных цепей гремящих сталь,
всё стихло, умирая...
Был поздний вечер — месяц май —
вечерний май — был час любви,
голубки голос звал — живи! —
познай любовь, себя познай...
Шептал об этом тихий мох,
цвели деревья — мир был бел,
и соловей — он розе пел,
и та внимала — запах — вздох.
Гладь озера темнела тайной
в объятьях берега, кустов;
по перепонкам мотыльков
от синевы своей бескрайной
блуждало солнце, всех любя,
до слёз, а значит, и тебя.Мирами слёзы те мерцали,
летя обратно, к облакам,
в высокий дом, в небесный храм,
какой-то высшей благодатью
они наполнили объятья,
в любви подобные богам.
О, полнолунья лик, глазище,
лик бледно-ясный, ясно-бледный,
как у любовницы, что ищет
любовника, и безответно...
Но видя в водах совершенство,
своё, купается в блаженстве.
Даёт светило тень дворам,
к себе они всё ближе, ближе,
в обнимку будто, ниже, ниже
перемещаются, где срам,
и вдруг сливаются бесстыже.
Деревья тоже всею кожей...
И будущность пьёт сумрак гор,
берёза к бору, к ней и бор
склоняются. Волна с волной
играются в ручье весной —
у всех и вся один задор.
Как вечером да розовым
под дубом девица-дева сидит,
со скалы через озеро
далеко-далеко глядит.
И голубое к ногам её тянется,
там и зелёное расцветает,
зелёное всегда, наконец, растает,
только память о нём и останется.
Тьму этой водной глади
девушка вглядом гладит,
кроме неё в водицу
только звезда глядится
Дева красивая, ангел падший,
как амарант, весною увядший,
бледная, грустная смотришь ты в даль …
Час тот, который здесь провела ты,
взял с твоих черт непомерную плату
радостью, счастьем, оставил — печаль.
Так кончается день двадцатый,
сон приходит в пейзаж объятый
тишиной, где пожар заката
догорает по горным скатам,
ночь наступит и всё остудит...
«Не идёт он! — не возвратится —
к соблазнённой, жалкой девице!»
Вздох глубокий вздымает ей груди,
чувство боли в сердце стучится,
у воды таинственной стоны
превращаются в плач влюблённой,
и слеза за слезой струится,
искажается мир, искрится —
так звезда за звездой слетала —
где упала, там всё увяло.
Видишь, сверкнула она у края
скалы, где сидит бедняжка
белым платочком ветер играет,
даль недоступна, на сердце тяжко.
Слёзы рукой стереть,
быстро, как умереть.
Что там в дали неясно,
может быть, всё в порядке.
Озеро жмётся к горной стене,
искра за искрой бежит по волне,
звёзды играют в прятки...
Как голубёнок белоснежный
под чёрной тучею парит,
как водной лилии горит
на тёмно-синем безмятежный
цветок, по озеру, от гор,
волненью вод наперекор
всё ближе, махом журавля,
уже не голубем, не цветом,
то парус белый, вздутый ветром -
несётся берега земля.
Весло рисует завитушки,
и кольца множит на воде.
Сиянье золота везде.
Рождаясь в синем небе где-то,
всё красит, тучи, гор макушки,
лицо заждавшейся подружки...
«Его челнок! Всё ближе, ближе!
Плывёт, спешит, уже я вижу
и плащ, и шляпу, взгляд под ней,
причалил — есть — идёт ко мне...»
Вверх по скале, направил шаг
пловец тропинкой узкой, горной.
Она смущается, бесспорно,
сначала прячется, но вот
смеясь бросается навстречу,
бежит — прыжок — к нему на грудь,
луной знакомый лик отсвечен...
«О, горе мне!» - холодный пот,
Не он... Ей муторно и страшно...
«Где Вилем мой?»
А ей пловец,
подвинув шляпу набекрень,
что там, за озером есть башня,
она отбрасывает тень
входящую в озёрный пах,
который влагою пропах,
прямою, твёрдой, белой тенью,
а из окна, сквозь вязь растений,
горящей лампы льётся свет,
там Вилему покоя нет,
решился он тебя убить,
вину твою, позор свой смыть.
Не вынес, что его отец
твой соблазнитель и подлец.
Так месть крадётся по пятам -
«С позором смерть!» — мир будь ему —
«Когда цветущие, как розы,
бледнее станут, чем утёсы,
тогда и я своё возьму —
умрём лесной хозяин Пан!
За мой позор, за всё, что знаю,
тебя навеки проклинаю!»
И отвернулся, голос стих,
слез по скале в короткий миг,
толкнул челнок, отчалил...
Летит, а парус челнока
всё меньше, меньше - до цветка,
на фоне горной дали.
Тихие волны, кончается день,
лазурным плащём укрыло
озеро, белого платья тень,
шепчет окольный пейзаж: «Ярмила!»
И глубина: «Ярмила! Ярмила!»
Вот вечер поздний— первомай —
вечерний май — любви пора.
Зовёт любовная игра:
«Ярмила! Ярмила! Ярмила!»
2
И звезда с небес упала,
час кончины не тая,
из бескрайности астрала
в бесконечность бытия.
Слышен плач её паденья,
вопль жуткий, дикий бред...
«Будет мне успокоенье?!»
Никогда не будет, нет...
Ветер носится у башни,
волны с ней играют в шашни.
Лунный свет на белых стенах
остывает постепенно.
В башне тьма, поскольку где-то
противоположность света.
А в подвальное окошко
ночь протиснулась, как кошка.
От колонны до колонны
то ли тени, то ли стоны
убиенных заключённых,
этот жив ещё пока.
Он за каменным столом
вспоминает о былом,
подпирает лоб рука,
на лице его тоска.
И всё тот же свет луны
чертит линию спины,
бродит дух его у края...
Мысль за мыслью умирает...
«О, полночь, ты своим крылом
мою деревню, милый дом
заботливо укрыла.
Ей без меня не жизнь, печаль...
Да полно!.. Верится едва ль...
Уже давно забыла.
Как только завтра ясный день
зарёй проникнет в келью,
я буду грызть кайлом кремень,
она - блистать весельем.»
Умолк. А голос полетел
по тёмным коридорам,
всё дальше, долгим хором,
и натолкнулся на предел,
застыл, от страха поседел,
и умер от позора.
Ночная, тёмная пора
картины памяти волнует,
и узник молодость шальную
вновь проживает, как вчера.
Воспоминанья юных лет
влекут к тому, чего уж нет,
текут по лику слёзы,
и чует сердце — поздно —
искать туда пропавший след.
Где за озером только горы,
в западном мрачном крае,
там — ему кажется — в глуби бора,
сейчас, как и раньше, дитя играет.
Родителем лютым изгнан,
живёт с бандитскою сворой.
Позже он сам атаманом станет,
прославится, страшный тать,
все его будут знать,
лбы осеняя перстами.
Когда же к увядшей розе
достигнет любовь предела,
будет он в мести грозен,
найдут обидчика тело.
Жаль, не узнал он отца,
теперь и сидит в остроге,
и ждёт руки палача.
С рассветом погаснет свеча
и встанет смерть на пороге.
А сейчас он один за столом
и в какой-то неведомой выси
бродят мысли его о былом,
воспаряют печальные мысли.
На лице безнадёга и мрак,
Всё не то получилось, не так...
И последние радости скисли.
«Я — сын, карающий отца
за грех соблазна милой,
моей, в объятьях подлеца,
двойная месть — могила.
Не знал, что ты отец и что ж?
Ты сам меня и создал,
вложил изгнаньем в руку нож,
терзаться, впрочем, поздно.
Моя вина? Я только меч,
который явлен, чтоб отсечь
порочное начало.
А если это всё не так,
за что страдаю я, чудак?
Иных забот мне мало?
Я гибну по твоей вине,
сейчас, потом — мученья мне!..»
От ужаса сорвался в крик,
дрожащий голос в тишине.
Глубокой ночи всюду тьма.
Молчит холодная тюрьма.
Свобода — лишь во сне.
«Она! Мой ангел! Свет очей!
Зачем грешила не со мной?
Зачем отец мой? Ты — зачем?!
Моё проклятье, рок земной.»
Он бродит в камере, как зверь,
гремит цепями, дышит зло,
а из окошка свет на дверь
и на глаза его, чело...
Луны огромной белый круг
накрыло чёрной тучей вдруг,
чернее неба. Свет звезды
поплыл по зеркалу воды.
Его мерцанье ловит зренье,
и в сердце горечь и сомненья.
«Какая ночь! Какой наряд!..
И свет, и тень острее...
Ах, завтра мой застывший взгляд
их больше не узреет.
Как облаком сереет даль
без времени и края,
так узник сник, а с ним печаль,
речных цепей гремящих сталь,
всё стихло, умирая...
