Мы другими, наверно, уже не будем, нас что-то ведёт неизвестно куда,
сегодня один варшавский дансинг меня втянул, как рыбёшку вода,
и кто там спросит, кто завтра вспомнит, что были мы здесь?
мы другими, наверно, уже не будем, нас повсюду преследуют ложь и лесть,
это, как похороны в аквариуме, всю ночь наблюдаю за маленькой чёрной мадонной,
у неё на глазах поволока из спирта, будто заслонка,
как чёрный корабль на траурной пене
из кружев
танцует она
с цветком шёлковым, пришпиленным на колене,
и кто там спросит, кто завтра вспомнит, что нам на тромбоне играли здесь?
мы другими, наверно, уже не будем, нас повсюду преследуют ложь и лесть,
гребешки французские, рок-н-ролл, на зубах — пыль, серебро на причёсках,
бельма людские, блудливые малые месяцы в истеричном припадке плотском,
а посредине, как устрица, раскрывающаяся в тёплом
сладком теченьи сиропа
маленькая мадонна
крутит
красивой попой,
господибожемой, кто спросит, кто вспомнит,
здесь столько дыма, что пропахло уже и сердце,
я всё время думаю, далеко ли отсюда Освенцим,
это, как похоронный карнавал в зеркале,
которое разваливается и трещит под собою,
оревуар, друзья мои, оревуар, до встречи в каком-нибудь новом бое,
господибожемой, и на колене пришпиленный царь,
Hennessy, Martell, Marie Bizard,
ну, зачем, для чего была нам эта война
и что нам тогда было делать,
над варшавским дансингом флаг развивается белый,
мадонна танцует, косая мадонна,
глаза к потолку, а потом по стене,
это ещё не падает, это ещё не падает, сегодня ещё не...
мы другими, видно, уже не будем, нас что-то тянет в дорогу всегда,
а меня один варшавский дансинг
втянул в себя, как рыбёшку вода,
двенадцать лет прошло, но война
здесь в обоях, в мышцах, в сердечной хвори,
въелась в чёрные свитера, в чулки, во фривольное горе,
мы другими, наверно, уже не будем, кто из нас без греха,
трава обрастает развалинами,
кто бы вышел сегодня в ночь? За звездой, поцелуем, одинокий и маленький?
мы не врём, не пойдём, здесь у каждого слишком большие счета,
впрочем, выйди сейчас я, исчезни совсем, не беда,
лишь сквозняк раскачал бы скрипучей двери деревянное знамя,
пару юбок взметнул, обнажив кружева и повязки под ними,
в эту ночь не пойдём, и не знаю, не знаю, что будет утром,
вот, наступит когда-то холодное, трезвое утро...
утро с похмельем,
утро с мадонной в чужой постели,
как простреленная жестяная мишень,
и утро полное семечек,
утро с простынями в хлорке, с весёлыми плакатами: живите, живите граждане!
утро, где нагой и зелёный лук вдруг блеснёт
меж руин с травой,
утро с молоком,
утро жалюзей шумных,
утро, госпожа моя белая, в пижаме, открывает окно,
по улице Горького едут кони,
над Балтикой солнце лимонное кружит,
прогревая проклятую воду,
утро,
наверно, мы будем другими, будем другими, кто рыщет по свету,
кто ищет что-то в различных местах,
кто ищет что-то в различных местах,
двенадцать лет без войны, но сегодня ночью она к нам явилась в красных бинтах,
с гребешком в волосах и кошмарным грибом на лбу — бред оленя карибу,
на колене цветок, на руках — радиоактивная рыба,
только утром
мы всё равно пойдём посмотреть, может, где-нибудь в травах
сияет лучок,
кто из нас без греха,
кто из нас не хотел бы пожить ещё,
не хотел бы ещё,
не хотел бы ещё?
1957
