ЛАДИСЛАВ ФИКАР. Фаустина

Альты, поднимающиеся на цыпочках и вдали барабаны...
Где стоит этот дом? Говорят, полон люстр, что горят вечерами.
Женщины, как драгоценные броши, забытые на постелях, там раскрываются.

Месяц висел в тополях
красный.

Это было, кажется, в малом вечернем городе, почти что в полях.
А иначе я не сказал бы:
Вернёмся, трава холодит, у нас ещё час, пойдём же.
До сих пор иностранкой была, замыкалась.
Перед кем замыкалась?

Лишь когда она веки свои поднимала, я её узнавал.
Дом их в детстве напоминала,
полный люстр, что горят вечерами.

Возвращались мы с ней. Фаустина, ты плачешь?
Мне пришлось ей читать Dialog über die Liebe
Якоба Вассермана.

Это было в столице, где-то в центре, как будто.
Где бывают ещё столь пустынные, ржавые парки
ночью осенней?
От вокзала неслись к нам свистки паровозов.
Ревность. Измена. Любовь.
(Иногда мы с собою таскаем начала всех своих книг.)
Из окна, улицей ниже, альт восходил,
из концертных залов альт восходил, смычки, барабаны,
мы не слышали их —
Фаустина опять развелась.
Для чего мне читаешь Якоба Вассермана?
Мне тогда показалось,что с детства мы были знакомы.
По стене, где свернули за угол,
дикий полз виноград.
Ты уходишь?

Её волосы спрашивают, можно ли им остаться,
мои руки ответили почти одновременно:
Мы расчёсывать будем вас, можно?
Больше всего нам нравится слышать, как искры трещат.
Во тьме.
Гребень шуршащий, трескучий.
Так вблизи любовь начиналась.

Сказала: Нараспашку двери, закроем.
Мы по горло стояли во тьме,
лишь лицо её было, как чистый листок с губами, неописуемо светлый.

Дрожала.
В доме напротив горело восемнадцать окон,
это было похоже на гиганский подсвечник.
В вазе вода тоже дрожит, Фаустина.

Сказала: Мне холодно, прикроем окно.
Уходил я от взгляда, боялся, увидит,
как в кувшин её имени набираю я имя чужое.
Я так плохо молчал, она слышала всё абсолютно.

Ревновал, мне было страшно,
думал что-то вроде,
что по улице, по вашей,
ты одна не ходишь.

Что другому вскрыть застёжки
отдала ты право.
Что снимаешь босоножки
вымокшие в травах.

Сказала: А давай мы включим ночной концерт из Марселя.
Звучала ария из Онегина и флейты Дебюсси.
Мы озябли, неверные, влюблённые и нелюбящие,
и долго игрались у того очага.

Играю с огнём и ножом, Фаустина.
Все пальцы и ногти были её холодны,
на все десять одел я колечко крёстного имени.

Сказала: Ты не любишь её уже? Никто тебе больше цветы не приносит.
В вазе вода соглашалась.
Это был мутный ответ.

В доме напротив гасло окно за окном
и гигантский подсвечник не был уже подсвечником.

Я свет включу, Фаустина, кончился Дебюсси.
А флейта одна вдруг спросила:
Полон люстр, что горят вечерами?

Женщины, как драгоценные броши, забытые на постелях, там раскрываются!

Вот таким был последний аккорд.

1945