Что не говорится, да не скажут это!
Как-то утром ранним услыхал я крик;
прокричала птица, назвала поэта,
различил я имя за короткий миг.
День был хмурым, словно взят из листопада,
к осени склонялась летняя игра.
Дозревал подсолнух. Время вянуть, падать
подошло вплотную, значит, тлеть пора.
И увяли розы. Редким, самым стойким,
было не до смеха — гнулись до земли —
падал дождь и ветер расправлялся бойко
с их очарованьем. Розы отцвели.
Я спросил: «Подсолнух, ты, что самый длинный,
ты, который мог бы стать мишенью сам,
ты, что тяжелее винного кувшина,
поднятого жадно к высохшим устам.
На кого ты смотришь? К солнцу взгляд твой поднят?
Там и тьма сияет, золотом кипя.
Больно человеку видеть лик Господний.
Отвернуться, значит, погубить себя.
И предал, который, любовался цветом,
возвышался так же... Не умом моим
разбираться мудро с дымом пистолета,
знаю, всё на свете, это только дым.
А вернёшься если, то всегда в иное.
И куда тихонько оглянулся цвет?
К обгоревшим стенам? К минам в перегное?
К тем глазам в застенках, что глядят вослед?
К полю? Там могила. Смерть идёт, как жница,
косит всё живое. Но и я живу!
Без борьбы не сдамся! Это только птицы,
вяло сложат крылья и падут в траву.
И стоит подсолнух, караулит солнце,
тишину Отчизны, дали и погост.
Цвет его как будто выкован из бронзы,
словно грудь богини или пламя звёзд.
1958
